Вариант «Бис» - Страница 86

В отличие от покойного «Ниобе», эсминец, заполнивший уже все поле видимости его прицела, открыл огонь только когда до падающего почти отвесно пикировщика оставалось метров шестьсот. Зенитный автомат на кормовой надстройке бесшумно заплевался вспышками, возгоняющими похожие на раскаленные докрасна теннисные мячи трассирующие снаряды вверх, в лоб пикирующим «Сухим». Вжав кнопку сброса и почувствовав запах пороха от сработавших замков, налившись кровью по шею, Раков вывел бомбардировщик в горизонтальный полет над самой водой.

– Попали! Взрыв у носовой трубы! Второй за нами… Хорошо идет… Хорошо идет… Хорошо идет… Попал!

Стрелок, скукожившийся в позе эмбриона, орал в переговорное устройство, захлебываясь гнусавостью.

– Третий выводит… Хорошо вышел… Автомат на миделе по нам! Влево!

Полковник, привыкший в таких случаях сначала делать, а потом уточнять или переспрашивать, толкнул педалями руль, и машину вынесло влево, пропустив густую трассу «теннисных мячиков» в десяти метрах по правому борту.

– Третий попал, четвертый – один столб у дальнего борта. Еще лево!

Раков беспрекословно подчинился. Дистанция от атакованного ими эсминца стала уже почти безопасной, второй, промелькнувший сбоку, горел как римская свеча, а огонь с идущих еще в семистах метрах дальше транспортов был скорее декоративным, чем действенным. Первый раз обернуться комэск-один решился только через минуту, набрав запас высоты для экстренного маневрирования.

Черт их знает, может, это были и не эсминцы – больно уж гладко все прошло. Оба корабля горели, явственно оседая в воду, сотрясаемые вторичными взрывами. На железном, в принципе, корабле может гореть почти все, и те патроны и снаряды, которые лежали без дела в кранцах прошляпивших зенитчиков, сейчас с треском фейерверка разлетались в разные стороны, оставляя дымные белые следы. Кто может быть похож на эсминец, но защищен настолько слабо? Быстроходный минный заградитель? Нет, он имеет обычно даже больше зениток, потому что большую часть работы выполняет у вражеского побережья. Да и нечего минзагу делать в охранении. Если это перегон в Европу, то вполне объясним курс кораблей, но не объяснимо их соседство с «Либерти».

Так и не вымучив ничего из своих извилин, полковник повел собирающуюся за ним эскадрилью точно на запад, снова под солнце. Зенитки уже давно оставили их в покое, но идея была благодарная – запад был стороной, куда уцелевшие суда уж точно не пойдут. Вряд ли на разбитых надстройках эскортных кораблей уцелели радары – тонкие, чувствительные электрические приборы, не приспособленные к столкновениям с грубой прозой жизни – сталью и аммотолом 80/20, начиняющем внутренность авиабомб. В бомбе, которую полковник положил рядом с носовой трубой доставшегося ему шедшего чуть восточнее корабля пары, находилось двести тридцать четыре килограмма твердого взрывчатого вещества, более устойчивого к сотрясениям, чем обычный тротил или ставшая в последнее время популярной жидкая взрывчатка. Еще столько же было в бомбе капитана Челеппса, командира второй пары его звена, настолько же редко промахивающегося, насколько редко улыбающегося североморца. И по сто восемнадцать кило того же аммотола в двухсотпятидесятках – из тех, что попали. По сравнению с размерами и весом корабля это, может, и не выглядело впечатляюще, но пятисоткилограммовая бомба оставляет в почве воронку, в которую может спрятаться танк, а больше половины ее веса приходится на железо, куски которого, разогнанные до гиперзвуковых скоростей взрывным разложением аммотола или синала, пробивают и коверкают стальные переборки и палубы на десятки метров во все стороны от места попадания. Оба корабля были обречены.

В рубке «Советского Союза» адмирал Левченко и все остальные с интересом слушали перевод перехваченных станциями линкора панических и гневных радиограмм, данных открытым текстом с транспортов, которые обозначали себя трехбуквенными позывными. Радио атакованных кораблей молчало – это могло бы означать, что они уже затонули, если бы не повторившееся несколько раз в тексте радиограмм слово «cripples».

Переводчик был гражданским, всего три недели назад надевшим военные погоны. С самого начала войны он служил в одном из управлений Флота и имел несчастье обратить на себя внимание высокого чина, с легким сердцем рекомендовавшего его Кузнецову в качестве лучшей кандидатуры для заполнения вакансии в штабе отправляющейся в боевой поход эскадры. Переводчику, не имеющему в жизни никаких амбиций и страстей, кроме связанных в той или иной форме с лингвистикой, сейчас было плохо и тоскливо. Его подташнивало от постоянного зыбкого движения палубы под ногами, его оглушали команды и мат, его пугали постоянные скалящиеся улыбки на лицах моряков, с которыми он сталкивался каждую секунду. Первый раз за неделю от него потребовали чего-то связанного с его профессией, это хотя и волновало, но одновременно и успокаивало – как что-то надежное, придающее смысл самому его существованию в непривычных условиях.

– Это не американцы, – заявил он, завершив перевод.

Наклонивший голову к левому плечу и зажмурившийся переводчик выглядел в форме капитан-лейтенанта как чучело. Он приложил палец к носу и тут же отдернул его.

– Американец никогда не скажет «Канк» и никогда не скажет «Пи Ди Кью», это чисто английское!

– Уверены?

– Та-а-к точно, товарищ адмирал, уверен абсолютно. Это не американцы, не канадцы, не австралийцы, не африканцы и не новозеландцы. Все говорившие родом из Метрополии.